ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Nov. 12, 2020

Страх

Из затемненных залов, заполненных плотным духом кальянов, выходят с подносами на веранду, залитую солнечным светом, официанты в белых рубашках. За столиком в углу — актер театра и кино Александр Стриженов. Накануне суд вынес его другу Михаилу Ефремову приговор — восемь лет за ДТП со смертельным исходом. К этому дню адвокат Ефремова Эльман Пашаев еще не лишен адвокатского статуса, но скоро будет — по решению совета адвокатской палаты Северной Осетии. Обоснование решения — «уровень скандализации, который задал сам Пашаев».

— За два дня до трагедии Михал Олегыч звонил мне, поздравлял с днем рождения, — говорит Стриженов. — И прислал пьесу Охлобыстина. Было непонятно, чем закончится эта пандемия, когда начнется театр, поэтому он думал снять кино по этой пьесе. Она называется «Пар». Это такая сатира, злободневная. Теперь он собирается ставить ее в колонии. И знаете, что ужасно? Вот это смешение артиста Ефремова и сатирика Ефремова. Как они его сейчас называют в ток-шоу — «гражданин нарушитель», «гражданин алкоголик». По аналогии с «гражданином поэтом». Может, это и породило такое количество мракобесных теорий о том, что ему мстили.

— А вы думаете, не мстили?

— А у меня ощущение, что все пошло не так с того момента, как он сел за руль. К Ефремову бы вопросов не было после его покаянного видео. Я думаю, покаяться — это был его первый душевный порыв.

В покаянном видео, которое появилось в сети через четыре дня после столкновения машин, Ефремов с красным лицом, в черной рубашке и в домашних тапочках сидит в кресле-вертушке и сжимает руки. «Я не знал, что сказать, да и сейчас не знаю, — говорит он. — Не знаю, как и какими словами просить прощения у семьи Сергея Захарова. Но я все равно прошу. Хотя знаю, что не простят. Я, конечно, помогу им. Всеми средствами, если примут, — он встряхивает руками и повышает в голосе основную взятую ноту. — Если поймут, может быть, потом, что это не попытка откупиться, а попытка искупить… Знаю, многие думают, меня как артиста будут отмазывать. Нет, отмазываться, включать какие-то свои связи я не собираюсь и не буду. Да и как отмажешься, когда все всё видели? Да и я видел, когда проспался и отошел от шока. Слава богу, мама моя не увидела. Это не кино, назад ничего не перемотаешь. Конец, нет больше никакого Ефремова, предал я всех, простите, пожалуйста».

— И почему же он после того покаянного видео начал вести себя кардинально противоположно?

— Это необъяснимо, — говорит Стриженов. — Мы же не имели возможности с ним общаться и получить от него ответы. Какое-то помутнение случилось с появлением адвоката Пашаева.

— Но вы же хорошо знаете Михаила. Как думаете, чем было вызвано то помутнение? — спрашиваю я. Стриженов долго молчит, оглядывая веранду и официантов, выходящих из темноты.

— Страх… — говорит он. — Я думаю, это страх… Я ставлю себя на место Миши и могу объяснять себе его поведение только страхом, который неизбежно возникнет при абсолютном понимании неминуемости наказания. И этот страх перед наказанием заставляет совершать необдуманные поступки… Некоторые его друзья потом говорили: «Миша не пятнадцатилетняя девочка. Ему пятьдесят шесть. Как можно было настолько поддаться влиянию человека, заставляющего тебя пошагово совершать безумные действия?» Смотрите… Несколько недель назад произошло аналогичное пьяное ДТП — с сыном вице-губернатора. (18 сентября сын вице-губернатора Брянской области Александра Резунова в своем Volkswagen врезался в автомобиль Toyota, отлетел по встречной и врезался в Mitsubishi. Двое получили травмы, водитель Toyota погиб. По словам очевидцев, Максим Резунов был пьян. — «Эксперт».) Сына вице-губернатора, — продолжает Стриженов, — оштрафовали на тридцать тысяч и лишили прав.

— И его отец ушел в отставку.

— Да, пожертвовал собой. Но только Мишино дело раздули, приписали ему кучу ненужных подробностей и привели к еще большему расслоению общества. Я понимаю, что дело Ефремова могло быть темой для ток-шоу Малахова, для этих шабашей. Но и дневные политические ток-шоу занимались только этим. Зачем Мише всю дорогу пришивали левацкие настроения? Миша вообще истинный патриот. Только его патриотизм имеет отношение к родине, а не к обслуживанию власти. Ужасно, если дома он смотрел эти ток-шоу.

— Но, если он их смотрел, почему не остановился и не отказался от Пашаева?

— Это вопрос. Не могу на него ответить. Я только понимаю, что это, наверное, искушение, которому он поддался. Наверное. Смотрите, появился человек и сказал: «Делай, что я тебе скажу, и все будет хорошо». Он сказал это тому, кто еще минуту назад сказал: «Я ничего делать не буду. Приму наказание». Мы все помним эту его речь, я ее смотрел вместе с мамой. Мама зарыдала, когда он сказал: «Нет больше Михаила Ефремова». Да у меня у самого слезы наворачивались. И вдруг появляется этот адвокат. Почему именно этот? История его появления покрыта мраком. Я в таком же недоумении, как и многие. Я вам скажу, что было в тот день. Буквально через сорок минут после трагедии мне позвонил один наш общий приятель и спросил, нет ли у меня знакомых врачей в Склифосовского, куда госпитализировали Сергея Захарова. Таня Беркович (ресторатор, подруга Михаила Ефремова. — «Эксперт») поехала туда, чтобы оказать родственникам Захарова посильную помощь. И это правда. Она пыталась сказать об этом на ток-шоу, но не смогла прорваться через хор казнящих Мишу людей.

— А он сам себя не казнил?

— Правда, я пытался поставить себя на Мишино место. И не знаю, как бы я поступил. Мне просто очень жаль, что каким-то образом в нем задавили первый порыв. И в моем восприятии рисуется только картина искушения.

«Слушай меня, — произносит Стриженов глубоким таинственным, не своим и внушающим голосом, наверное, играя Пашаева. — Все будет хорошо. Ты вообще не виноват».

— А мог Пашаев вредить ему умышленно?

— Не знаю. Я читал интервью с ним. Я помню тот абзац, где он говорит, что пьяный водитель отнял жизни семерых членов его семьи, но перечислил он только шестерых. Я не понимаю, как можно оставаться адвокатом после того, во что ты превратил суд со своими лазерными указками и лжесвидетелями.

На одном из заседаний Эльман Пашаев заявил, что Ефремова за рулем могли ослепить лазерной указкой, а также на него могли повлиять космические спутники, выброс отравляющих веществ через систему кондиционирования и хакеры, управляющие автомобилем Ефремова в удаленном режиме.

— Мне просто очень горько, что Михал Олегыч оказался в центре этого постыдного шоу, — говорит Стриженов. — Миша говорил одно: «Я не помню… Пожалуйста, докажите мне, что за рулем был я». Верю ли я в то, что человек может довести себя алкоголем до состояния временной амнезии? Верю. Очень хотелось ему поверить в то, что он не виноват.

— Чтобы избежать наказания или не быть причастным к чьей-то смерти?

— А тяжело жить с этим. С тем, что ты позволил себе пьяным сесть за руль и убил человека. Наверное, страх стать убийцей страшней.

— И вы думаете, что Пашаев почувствовал в нем этот страх?

— Не понимаю, для чего все это было нужно адвокату. Это же такой интересный вопрос — для чего. И ответа на него нет. Так странно… И его самого кто теперь возьмет в адвокаты? Удивительно. Для меня удивительно. Никто из Мишиного окружения так и не понял, откуда он появился и почему остался.

Из информации, доступной в сети: Эльман Пашаев родился в Варденисском районе Армении в 1971 году. В 15 лет (по его собственным словам) остался сиротой, когда в ДТП, спровоцированном пьяным водителем «КамАЗа», погибли его родители, дядя и трое братьев. В 1997 году переехал в Москву и поступил в 1-й Московский юридический институт. Начал юридическую практику и трижды был лишен адвокатского статуса. Каждый раз его вносили в реестры адвокатских палат в разных регионах — Краснодарского края, Москвы, Ямало-Ненецкого округа. В 2020 году он был лишен статуса в четвертый раз. В 2013 году защищал супругу помощника депутата Госдумы Александра Угнича и по результатам защиты стал владельцем половины элитного дома Угнича. По заверениям Угнича для иных СМИ, Пашаев отказывается платить за коммунальные услуги, его долг составил 200 тысяч рублей.

— Но если предположить, что Миша дома во время домашнего ареста смотрел ток-шоу, — говорит Стриженов, — то все-таки поведение Пашаева и эта его самодовольная улыбка должны были вызывать у него ужас. В зале суда обсуждается ДТП со смертельным исходом, а у этого улыбка во все тридцать два вставных зуба. Пашаев любит камеры.

— Больше, чем их любит актер?

— Да. Я знаю, что вы мне сейчас скажете: «Страх перед наказанием не оправдывает человека», но… — Он наклоняется ко мне через стол, и его глаза становятся грустными, — но приходит адвокат дьявола и говорит: «Это не ты». Вот где искушение — поверить, что ты не убийца.

— О чем Михаил думал перед трагедией? Чем жил?

— В последнее время — о «Современнике». Ему не нравилось то, как быстро назначили Рыжакова (Виктор Рыжаков — художественный руководитель Московского театра Современник». — «Эксперт»). На самом деле у Мишки был очень стрессовый год — уход его мамы Аллы Борисовны (актриса театра и кино. — «Эксперт»), уход его «второй мамы» Галины Борисовны (Волчек — художественный руководитель Московского театра Современник» — «Эксперт»). И то, как быстро появился новый начальник, как быстро он сделал ремонт в кабинете Галины Борисовны, не могло Мишу не травмировать.

— Он собирался уходить из «Современника»?

— Я думаю, да. Если бы трагедии не произошло, он бы ушел. Слушайте, ну… ну весь мир был в этой ужасной новой реальности с пандемией. За этим последовали три месяца убийства Михаила Ефремова. Люди откатились в средневековье и, будто стоя на площади, кричали: «Четвертовать! Четвертовать!» Я так и вижу эти искореженные от злобы лица телеведущих. Депутаты кричат: «Подонок!» Почему подонок? Все эти светские львицы, шаманы с бубнами, Джигурда. Какое-то столпотворение фриков… Хочется ли мне верить в невиновность Миши? Очень хочется. Но нет оснований.

— А это что-то меняет в вашей дружбе?

— Ничего абсолютно. Зачем тогда камеры для свиданий? Будем ездить в тюрьму, давать концерты. Но жаль, что журналисты не понимают своей сопричастности. Жене Ефремова ведь в спину плюют. А дети его не могут ходить в школу. Некоторые его друзья сейчас кричат: «Он сам себя закопал!» Да, выбрав не того адвоката, не поверив тем людям, которые просили его от него отказаться. Но ведь он, закопанный, не перестал быть нашим другом. Значит, надо ему помочь раскопаться, чтобы он не задохнулся в этой яме. Но, может, Мишка купился на тот шлейф Пашаева, что тот «решала»? Какое-то дьявольское искушение… Человек совершил преступление в бессознательном состоянии, — задумчиво говорит он, будто разговаривает сам с собой. — Человек пришел в себя, покаялся и получил такое искушение! И будучи трезвым, не имел трезвого взгляда для того, чтобы посмотреть на происходящее со стороны. И если он смотрел эти шоу, почему не отказался, не вынырнул из этого искушения? Вы знаете?

— Я — нет. Я говорю с вами, чтобы это выяснить. Но если бы я писала сценарий о схожей ситуации, то там было бы так: человек покаялся, но не по-настоящему, не из жалости к погибшему, а из сильного страха, который все собой застил, и тогда Бог решил спасти его душу…

— И привести к настоящему покаянию? — перебивает Стриженов. — И для этого ему предстояло пройти круги ада?

— Да, но это только если бы я писала такой сценарий…

— Душа бессмертна, и если это нужно для очищения… Но только… он виноват, но он не виноват. Помните, как Олег Николаевич Ефремов трогательно произносил эти слова в «Берегись автомобиля»? Для чего наказывают человека, совершившего преступление? Чтобы он стал другим. Но надо понимать, какое наказание его исправит, а какое убьет.

— Какое чувство вы испытывали чаще всего за эти три месяца суда?

— Стыд, — говорит через долгую паузу. — Сказать вам честно, почему? — спрашивает он, и, хотя я давно кивнула, долго молчит. — А я не могу сказать, что я не повел бы себя точно так же на его месте. Как-нибудь так же гадко.

— То есть если бы к вам пришел Эльман Пашаев, вы бы не смогли устоять?

— У дьявола такое количество лиц, что прийти он может с любым другим лицом.

— И вы совсем не готовы к такой встрече?

— А кто готов? Старцы? Слушайте, вполне возможно, что Эльман Пашаев просто примитивный наперсточник. Но мы же сами почему-то играем с ним в наперстки. Вот у тебя есть тысяча рублей, ты выходишь из метро, а он кричит: «Кручу, верчу! Обмануть хочу! Давай, красивая, денежку, и все будет хорошо!» И мы же сами отдаем ему денежку. Человек слаб. И мне очень горько. Я просто хочу Мишку обнять и за собой спрятать, чтобы не в него одного летели камни. Они летели в него три месяца. А у близких друзей был негласный мораторий: не высказываться и не вредить. Ведь если бы вместо Джигурды, шаманов и прочих фриков под стенами суда стояла армия настоящих Мишиных друзей — настоящих актеров, это никак не повлияло бы на исход при таком адвокате, как Пашаев. Но кто? Кто автор драматургии этого издевательства?

Бег по тонкому льду

Никита Высоцкий сидит за столом в кабинете Музея Владимира Высоцкого на Таганке. Во рту у него не закуренная еще сигарета. Он свесил голову, глядя на зажигалку в руке.

— Я приехал туда через тридцать минут после аварии, — он убирает сигарету и заговаривает голосом с отдаленными, но очень хорошо знакомыми нотками хрипотцы, — я там недалеко живу. Поэтому я знаю, что сразу обратились к юристам, и они приехали через полчаса. Это были другие юристы — не Пашаев и не его адвокаты. Я не хочу их называть, но они готовы были работать, более того, они начали работать. Просто я там был, я их видел. На следующий день скончался Сергей Захаров, дело переквалифицировали. Те юристы сказали: «Появились какие-то люди, и Михаил работает с ними. Поэтому мы с вами прощаемся». И стал работать Пашаев. Причем в начале самого его не было, он присутствовал по телефону, по интернету, работала его помощница, и я упустил момент, когда они появились. Но вы спрашиваете, почему Михаил позволял Пашаеву… У меня пример из жизни — другой, и, слава богу, все давно закончилось хорошо. Но лет десять назад у меня в семье была онкология. А это когда ты стоишь в огромных очередях и понимаешь, что уходит человек, которого ты… ну да ладно… И к тебе подходит какая-то женщина и говорит: «Есть баба Маня в Подмосковье, она помогает. Самой мне ничего не надо. Вот телефон, хотите — позвоните». И очень многие люди в такой ситуации ведутся. А дальше — вопрос порядочности или непорядочности бабы Мани. Есть бабы Мани, которые искренне верят, что их отварчики лечат. А есть бабы Мани, которые прекрасно понимают, что отварчики не лечат. И в такой ситуации человек может попасть к одной бабе Мане или к другой. Это не рациональный выбор Миши. Этого адвоката он видел первый раз в жизни. Ему со всех сторон говорили: «Не надо. Есть другие юристы». Но он выбрал Пашаева.

— Почему?

— Я могу только догадываться. Вероятно, этот человек смог его убедить в том, что он может ему помочь, а другие не смогут. В начале, помните, говорили, что пятьдесят адвокатов отказались от Ефремова. Это неправда. Никаких пятидесяти адвокатов не было. У меня ответ только один: Миша был в неадекватном состоянии, он испытывал эмоциональный шок.

— Но от чего больше всего?

— В него со всех сторон неслись плевки и проклятия. Люди кричали: «Пусть сидит!» Первые люди королевства говорили: «Да, пусть!» — и называли сроки, говорили: «Мы проследим! Мы не позволим!» И Миша понял, что в такой ситуации он сам не справится, ему нужен кто-то. И он выбрал Пашаева. Но, на мой взгляд, свою адвокатскую работу тот, мягко говоря, не сделал. И дело даже не в сроке, а в самой работе, которая, в моем понимании, должна все-таки быть более скрупулезной, подробной, ее должно быть можно пощупать. Работа непростая, должны быть правильно поставлены вопросы по медицинской экспертизе, ее нужно провести правильно и вовремя. Но этого не было. Мне кажется, Пашаев переоценил свою идею, что он отобьет Мишу, разбивая обвинение. Он переоценил свои возможности. Миша приходил в суд и видел под стенами людей с плакатами «Убийца!». Ну а кто может привыкнуть к оскорблениям в свой адрес и в адрес семьи?

— И это могло повлиять на его поведение в суде?

— Трудно сказать… Вообще, он сильный. Я его знаю много лет — пятьдесят. Меня удивляло, что он огрызался в суде. Он человек очень эмоциональный. Его провоцировали, и он велся. Я просто видел, я присутствовал. Поэтому — да, давление на него оказывалось, безусловно. Он находился в одной квартире с детьми и женой, а на них тоже оказывалось давление. Я думаю, что у него было это ощущение: он один против всех. А мы, его товарищи, через того же Пашаева, как могли, передавали ему: «Мы с тобой. Мы тебя не бросим. Мы все, что угодно, готовы сделать для тебя и твоих детей». Если бы со мной что-то похожее случилось, Миша вел бы себя так же. Я его не виню, он мой друг, я все равно на его стороне, но я понимаю, что если бы он… если бы да кабы во рту росли грибы.

Он наконец закуривает, и сигаретный дым мешается с погасшим светом дня, который затемняет пространство кабинета. В этих темных сгустках кажется, что время шагнуло назад — на пятьдесят лет, и со мной своим хриплым голосом говорит не Никита Высоцкий, а его отец — Владимир.

— Случилось то, что случилось, — продолжает Высоцкий. — Приговор, на мой взгляд, слишком жестокий даже при таком поведении юриста. Суд все-таки должен был зачесть сделанное Михаилом. Мы приносили какие-то свидетельства заслуг. А что в них плохого? Это не значит, что такому человеку можно таранить чужую машину. Конечно нет. Но при вынесении приговора нужно было учесть это, и то, что у него трое несовершеннолетних детей и других иждивенцев. Я ставлю себя на место судьи и стараюсь мысленно отречься от того, что Миша — мой друг… И я понимаю, что человек оступился, он не совершал преднамеренного преступления. Почему судье надо было по потолку идти — восемь лет? Мне сложно сказать, что в этом только Пашаев виноват. Миша — второй человек, который получил такой большой срок за такую аварию. Но первый еще скрылся с места преступления… Знаете, что мне один умный человек сказал? «Это цыганский гипноз». Люди отдают цыганам деньги, цепочки, когда те начинают говорить. И я поведение Миши объясняю тем же. Сейчас Пашаев говорит, что ничего ему не обещал. Но он обещал, и я был тому свидетелем.

— А что он обещал?

— Что Мишу расконвоируют в зале суда, отпустят и еще извинятся. И когда человек в шоковом состоянии, а ему говорят: «Это не ты» — как тут не поверить? Мишу в тот день отпустили домой потому, что говорили: у Сергея Захарова не было повреждений, несовместимых с жизнью. И мы его домой привезли. Он говорит: «Никита, я ничего не помню. Первое, что помню, это как меня завели на допрос уже в том отделе, где вы меня встречали». Представьте, полицейские, следователи говорят: «Признайся, и мы тебе срок скинем», — а он ничего не помнит. Его примерно шесть часов возили. Я просил полицейских: «Дайте я с ним поеду». «Ну сейчас, Никита Владимирович. Ну сейчас. Его через полчаса в отдел привезут, там ждите». Его шесть часов не было. А в Мише, как во многих творческих людях, такая детская доверчивость. Это не значит, что он неопытен, но детскость в нем есть. Без нее по-настоящему большим художником никто не становится. Человек может бычиться, делать вид, что он страшно серьезный. Но без детскости все равно ничего не сделаешь. Как без нее поверить, что ты — это не ты, а кто-то другой?.. Опять же я не знаю, может, у него с Пашаевым была какая-то договоренность. Но то, что Миша шел за ним и верил ему… не наоборот, не Пашаев спрашивал: «Миша, что будем делать?» Это Миша был ведомым, в этом у меня нет никаких сомнений. Это все видно по заседаниям, что он ему доверял. По тому, как он реагировал на какие-то реплики Пашаева.

— Когда-нибудь еще он оказывался под столь же сильным влиянием?

— Не знаю… Я вам прямо скажу: под моим влиянием он не был никогда. Он считает, что он старший. Он же старше меня на полтора года. А я младший, не прямо, чтобы горе мое, но я под его влиянием. Он очень внутренне независимый человек. Но вот здесь что-то случилось… Не думайте, что если он актер, то он притворялся.

— Из того, что вы говорите, складывается ощущение: Михаил шел по жизни в своей колее, привык к этому ходу, расслабился и вдруг ударился лбом. Очнулся от удара, а рядом — люди с плакатами «Убийца!», и он зашел в новый мир, где все по-другому.

— Миша не оторван от простой бытовой жизни. Ему десятого ноября будет пятьдесят семь лет. Он много видел, знает. Были периоды, когда он ко мне приходил и просил денег до зарплаты. Он по-разному жил. Были периоды охлаждения к нему в кино. Я пошел с ним на какой-то просмотр и глаза опускал — картина плохо сделанная, и Миша в ней был совершенно не нужен. А на что жить-то? Он служил в армии два года. Не в ансамбле песен и плясок, а в нормальной части. И его позиция на суде — это не позиция слабого, бедного и несчастного. Не думайте так о нем. Это, наоборот, позиция сильного упрямого человека. Кроме того, что на него давил Пашаев, было еще много людей, которые через Соню ему говорили: «Миша, перестань…» Но он стоял на своем: «Я буду так защищаться». Это, скорее, не позиция испуганного человека, а позиция человека, который в какой-то момент принял ошибочное решение и этому решению следовал. А когда он увидел, к чему оно привело, выслушал приговор, посмотрел на Соню, и тогда от своего ошибочного решения отказался. Причем, к своей чести, он отказался так, чтобы ни одной фразой не подставить Пашаева. И тогда Соня нашла других юристов. Да, он ошибся. Но, согласитесь, за это больше всех заплатил сам он.

— Вы встречались с ним взглядом в суде?

— Он вообще не смотрел на тех, кто там сидел. Когда зачитывали приговор, а его зачитывали не один час, я видел, что он так — посматривал. Но, во-первых, он понимал, что его из-за спины снимают. И, во-вторых, он был под таким постоянным вниманием… В первый день суда он прошел мимо меня, и я действительно думал, что он меня не узнал. Он не бросался обниматься, не улыбался. Но потом я понял, что он меня видел. На суде он сидел спокойно, слушал. Потом было видно, что в какой-то момент потерял самообладание. Тем более что его явно провоцировали.

— И что вы чувствовали в тот момент?

— Беспомощность. Я ничего не мог сделать.

— Представьте, что вы выходите на сцену большого зала, наполненного недружественной публикой. Это общественный суд над Ефремовым. У вас есть две минуты. Что скажете?

Высоцкий закуривает вторую сигарету. Разглядывает зажигалку, пепельницу. Сигарета дымится у него в руке, дым закрывает лицо, а он так и сидит, свесив голову.

— Жизнь не заканчивается никогда, — говорит он после долгого молчания. — И в этом смысле самое правильное наказание — то, которое не обрывает жизнь, а направляет. Есть опасные люди, рецидивисты, и их закрывают от общества. Но Миша не опасен, его выход — в его работе. Чтобы он, поняв, что с ним произошло, не просто замаливал, а помогал семье Захарова, искупал вину. Но что я могу еще сказать этому залу? Объяснить им, что Миша — хороший, светлый человек? Ну а кто меня будет слушать? Но вам я скажу… Миша нужен людям на экране. Не потому, что он модный, не потому, что про него много пишут. Про Никиту Джигурду тоже много пишут. Но вы много знаете людей, которые пойдут на художественный фильм, в котором Джигурда играет влюбленного, полицейского, отца семейства? А Миша их играет, и люди на него идут.

— То есть вы хотели сказать, что на Ефремова пойдут не из-за его таланта.

— Да… Потому что это уже не просто талант, это внутренний свет. Люди на его свет идут. Но одного без другого не бывает. Говорят про кого-то: «Актер он хороший, но человек — дрянь». А такого не бывает. Он может быть ершистым, сложным, но хорошим. Актер работает с собой, кем-то другим он притвориться не может. Но я все думаю, что бы такого сказать тем людям в зале. Ну, оступился человек, но не закапывайте вы его. Не буду врать… Я был первым, кто просил Мишу признать вину. Пашаев считает, что я ему всю малину портил.

— У любой дружбы есть зацепки. Что скрепляет вашу?

— Он часть моей жизни, причем очень существенная. Это уже не дружба, а просто близость какая-то. Он умеет прощать самые тяжелые вещи. У нас были периоды, когда мы расходились. И он узнал, что у меня проблемы с работой. Звонят мне люди, сам он не звонит, я бы отказал. И я думаю, это я такой прекрасный, но потом уже задним умом отматываю и понимаю, что это он сделал. Меня не брали в картину «Слушатель». А его взяли. Он спросил: «А Высоцкого взяли?» — «Нет, взяли актера лучше и известнее». Миша говорит: «Я не буду работать». — «Как же?! Михал Олегыч!» Он добился: попробуйте Высоцкого еще раз. Сам пришел на эти пробы, все со мной отрепетировал, играя и за мужчин, и за женщин. Сам объяснил режиссеру, как монтировать. И поставил меня туда. Дело не в том, что я плохой или закомплексованный. Но я бы так за себя не рубился, как он рубился за меня.

— А на суде он почему за себя не рубился?

— В той ситуации, когда Володин говорит: «Будет сидеть!», когда выскакивает Жириновский: «Сядет на двенадцать лет, а мы проследим!», когда экспертизы сразу сливаются в ток-шоу, он как мог рубился.

— Почему он дружил с Охлобыстиным, который, например, поддерживает Донбасс и присоединение Крыма? Михаил считался либералом. А либерально настроенные люди, как правило, почему-то против и того, и другого.

— В его круге — разные люди. И Ваня Охлобыстин, и Дмитрий Быков… Это ведь все политика, а есть вещи поважней.

— Например, какие?

— Любовь. То же добро. Жизнь. Смерть близкого человека. Один балбес… Ладно, хорошо, не балбес, а просто человек, который мне не нравится, сказал, что такие люди, как Миша, были власовцами во время войны. Такие люди, как Миша, — говорит Высоцкий, по которому видно: он закипел, — выиграли эту войну. Простые люди, но, да, с недостатками. Но цельные и бесстрашные. А эти пустозвоны, которые под шумок что-то высказывают… Да где они есть, когда надо что-то для страны сделать? Миша — настоящий. Настоящий! Настоящий! И поэтому к нему так тянет людей.

— Вы думаете, была бы война, он пошел бы воевать?

— Убежден.

— И тогда я снова повторю вопрос: почему же он себя так вел на суде?

— Загадка. Для меня загадка. Я не могу себе представить Мишу, который, как заяц, спрятался, уши прижал и ждет, когда придет серый волк и съест его. Да, он сильно испугался, но, как ему казалось, он нашел позицию. Не в смысле «Я не виноват!», а «Вы на меня все навалились! А вот фиг-то вы угадали!». Вот это было ошибкой.

— Что вы делали, думали, чувствовали, когда прозвучал приговор: восемь лет?

— Я себя очень плохо вел, и мне за это стыдно. Я был эмоциональней, чем нужно. Кто-то ко мне подошел, а я что-то резкое сказал. Я себя не контролировал абсолютно. От беспомощности — стоял и ничего сделать не мог.

— В «Современнике» мне сказали, что у него там нет друзей. Так ли это?

— Он не принял главного режиссера Рыжакова. И он, конечно, ничто другое говорить не мог. Его клинило, и многие говорили ему: «Ну Миш, перестань, уже неинтересно». А его все сносило туда. Театр — часть его жизни, его кровь, его плоть. А потом театры закрыли, съемки остановились. У него было несколько последних записей стихов, и по ним уже было видно, что он сильно взбудоражен.

— Он зациклился на Рыжакове?

— Он был в уязвленном состоянии. Для человека до пандемии работа не останавливалась, он работал без выходных, и тут — бац, все кончено. Можно было видеть, что он эту свою легкость потерял. Знаете, есть люди, которые могут вот так пробежать по тонкому льду, и лед не треснет. Не потому, что человек мало весит, а потому, что он походкой не забивает гвозди. Миша всегда так бежал по жизни, но перед трагедией он эту легкость потерял. Какой-то юмор свой, который помогал ему в разных ситуациях.

— Портал закрылся?

— Его вышибло из него. Он взял вдруг и отяжелел. И вот вам — закономерный итог.

Высоцкий встает с сигаретой в руке, подходит к доске на стене, к которой пришпилены фотографии его родных. Среди них — Ефремов.

Эх, я потом устрою

В театре «Практика» в Большом Козихинском переулке темно, прохладно, пусто. На улице, напротив, солнечно. Москва готовится к апелляции по делу Ефремова, и сам он, арестованный в зале суда, уже находится в СИЗО. На второй день пребывания там его уже навестил адвокат Эльман Пашаев, и Ефремов оказался не рад его визиту. Он заявил, что не ожидал такого сурового приговора и что адвокат его подставил. Художественный руководитель «Практики» Марина Брусникина вся в темном сидит на светлом диване в переговорной театра. В отличие от многих других несостоявшихся героев этого текста она согласилась общаться сразу и как будто даже обрадовалась возможности поговорить о Ефремове.

— Мишу я знаю практически с детства, — рассказывает она. — Он сын наших педагогов. Конечно, он удивительный, невероятно эмоциональный и плохо управляемый. Он всегда был таким — с детства ходил по краю. Есть такая природа человеческая — абсолютно независимая. Всю жизнь за него боялись.

— Почему?

— Алкоголизм — это болезнь. Но она не вызывает сострадания. Ты как будто сам в ней виноват. Но человек не виноват, это, конечно, болезнь.

— И когда он ею заболел?

— Давно. Очень давно. Но она проявлялась в разных степенях. Раньше ее можно было контролировать, а в последнее время уже с трудом. В последний год мы много общались, я пригласила Мишу играть в спектакле здесь, в центре «Практика», в пьесе «Посадить дерево». Мише понравился материал, он согласился. Он был такой включенный, азартный. А в какой-то момент говорит: «Эх, ну ты не знаешь, что я потом устрою». Я говорю: «Миша, ты ничего не устроишь, все будет нормально». Он так посмотрел на меня грустно и говорит: «Я ж алкоголик». Он сам про себя это прекрасно понимал.

— Что понимал?

— Что бывают ситуации, которые он не может контролировать.

— А что он имел в виду, когда говорил: «Эх, я потом устрою»?

— Что он сорвется. Он хотел сказать: не думай, что все будет благополучно. Хотя не было ни одного срыва, и даже если выпадал день, когда Миша был в не очень нормальном состоянии, ему потом становилось дико стыдно. Ты ему звонишь и говоришь: «Миш, ты где?» И он приезжает, потому что ему стыдно. Я не боюсь говорить про его алкоголизм. Потому что я считаю, что Миша — очень хороший, талантливый, ответственный человек, который серьезно болен. А в последнее время он был болен очень сильно. И все это сам осознавал. После того несчастья, которое случилось, на Мишу вылилась такая степень ненависти, что это стало для него шоком. Он все-таки привык жить в любви. Он всю жизнь жил в ощущении, что его очень любят, понимают, принимают и прощают. Но все, что бы мы ни говорили о нем, тут же вызывает агрессию. Легко прощать тех, кого легко простить, — говорит она, и видно, что эти слова она давно обдумала, поняла и приняла. — Но очень трудно простить людей, которые действительно виноваты. И не просто простить, а иметь к ним сострадание.

— Значит ли это, что он жил в своем мире, не выбираясь за его пределы? А авария закинула его в другой мир, и там он вдруг понял, что его не любят?

— У Миши абсолютно русский характер, с этой его широтой души. Амплитуда очень большая — то к одному краю, то к другому, то вверх, то вниз. Чем выше взлетает, тем ниже падает. Это заложено в русской природе, и Миша такой. Но он сам себя наказал. Наверное, невозможно говорить с людьми о сострадании после всего, что мы читали и слышали в его адрес, никто наших слов все равно не услышит. А я включаю как-то телевизор, там рассказывают о женщине, которая выбросила своих детей с балкона. Ужас, и больше никакой другой реакции у тебя нет. А мой муж Дмитрий Брусникин говорит мне: «А вот Достоевский пошел бы к этой женщине в тюрьму, поговорил бы с ней и написал свою гениальную прозу». Ну почему Достоевский мог, а мы не можем? Да, таких людей, как Достоевский, мало. Но почему надо уподобляться только палачам и карателям?

— Значит, Михаил впервые услышал иное мнение о себе?

— У нас абсолютно разное общество, и все эти противоречия в нем сейчас так обострены. Конечно, никто из нас не был готов к такому уничтожению человека в общественном пространстве. Но есть те, кто его любил, мы так же его любим и не разлюбим. Мы не понимали, почему он себя так ведет. Но опять же… кто из нас был в таких обстоятельствах, чтобы понимать, как мы себя поведем? Он действительно был в неадекватном состоянии все это время. Может, действительно искаженно воспринимал реальность, и на него можно было влиять. И кто такой Пашаев? И что такое его влияние? И кто убедил Мишу в том, чтобы это был именно Пашаев? — задумчиво произносит она, как будто эти вопросы безрезультатно задавала себе уже много раз. — В нашем окружении говорили: «Как такое вообще может происходить?». Но Миша Пашаеву верил. Почему — не знаю.

— Это мой главный вопрос, который я задаю всем друзьям Михаила. Почему он ему верил?

— В душу к другому человеку не залезешь, и я даже пытаться не буду. Наверное, на то были причины. А результат такой: получил по максимуму. Я только скажу, что никто из нас не отрекается от этого человека и будет его всячески защищать, — говорит она с такой интонацией, как будто это — главные слова, ради произнесения которых она согласилась на интервью. — Те, кто его знал и любил… Господи, что я говорю?! Глупости! Почему «знал и любил»?! Знает и любит.

— Но вам скажут: «Он убил человека, а вы защищаете убийцу».

— Да. Он убил человека. Ему этим мучиться. Легко защищать не убийцу. А ты попробуй понять убившего неосознанно.

— А вы думаете, что каждого убийцу можно защищать?

— Вообще… — она делает паузу. — Конечно.

— То есть от уровня защитника все зависит? Если у него душа уровня Достоевского, то он будет защищать убийцу?

— Он попытается понять. Он не возведет убийцу в ранг невиновного. Ну, извините… Раскольников — это вообще-то убийца. Он убил не просто старушку, а еще ее сестру — беременную женщину. И про что роман? Никто не говорит о прощении, которое отменяет наказание. Никто от наказания не собирается уходить. Просто наказание бывает разным — бывает восемь лет, а бывает не восемь. Все понятно: случилось несчастье, и за него нужно нести ответственность. Но все, что происходило вокруг, — эта травля, это уничтожение человека, эта агрессия…

— А вы думаете, в нем самом не было агрессии?

— Была… А как иначе? Когда ты такое читаешь и слышишь… Это страшная история, которая вскрыла агрессию нашего общества.

— Но был момент, когда общество готово было успокоиться и принять покаяние Михаила, но чем больше суд превращался в цирк, тем злее становилось общество. Адвокат все-таки подогревал этот цирк с молчаливого согласия Михаила.

— Общество сейчас готово идти стенка на стенку. И не только по поводу Миши. Любой повод вызывает агрессию. А что касается того, что он начал всех раздражать все больше и больше… Ну да, наверное, так и было. Просто это две разные реальности: реальность Миши и восприятие его реальности обществом. Нужно обсуждать саму фигуру Пашаева и то, что он вокруг суда устроил. Миша стал жертвой этой ситуации. Мы, конечно, хотели бы, чтобы он всегда оставался героем — во всем. Таким прекрасным, чистым, светлым, который повинился и пошел на каторгу. Но, видимо, у него были другие аргументы. Он не только ради себя делал выбор, но и для семьи. Не думаю, что он думал о том, что теряет репутацию. Значит, вступая на этот путь, он понимал, что есть что-то важнее.

— Что вы почувствовали, когда впервые услышали об аварии?

— Сначала, когда мне прислали это видео… Еще раз повторю: я понимала, что Миша ходит по краю. Но Сергей Захаров еще не умер. А когда он умер, то шок.

— Шок от того, что теперь ждет Михаила, или от того, что человек умер?

— Почему надо как-то делить? Катастрофа поменяла судьбы людей — того и другого. Но даже если какому-то человеку в такой ситуации удается избежать наказания, то с душой что ему делать?

— А вы думаете, что каждый человек не найдет, что ему делать с душой?

— В этой жизни, может быть, найдет. А в следующей что делать будешь?

— Есть люди, которые спокойно с этим живут.

— Здесь. А там — посмотрим.

— Сейчас у вас есть надежда, что в апелляции Михаилу сократят срок?

— Никакой. Хочется, конечно, чтобы кроме ненависти и агрессии в дело вступила другая сила — сила сострадания. Но когда я читаю комментарии, я понимаю, что надеяться на это бесполезно. Миша помогал очень многим, он был широким… Да что я такое говорю? Почему был?! Он есть, есть широкий понимающий человек.

— Представьте, что сейчас на несколько секунд открылся портал, и Михаил может вас слышать из СИЗО. Что ему скажете?

Брусникина серьезно смотрит на меня какое-то время, молчит. «Я тебя очень люблю… Это — всё». Она закрывает глаза рукой, плачет.

Двадцать второго октября суд рассмотрел апелляционную жалобу на приговор Михаилу Ефремову. Сам он выступил перед судом с таким последним словом (приводим с некоторыми сокращениями):

«Я слышал, что человек, который убил двух людей за рулем и еще пытался скрыться от милиции, получил пять лет колонии-поселения. Извинения потерпевшим я принес на четвертый день… Потерпевших мне безумно жаль — они простые люди, которые потеряли близкого человека… Я мог бы сразу возместить моральный ущерб, если бы я был допущен к своим материальным средствам… Я абсолютно и полностью признаю свою вину. Я выражаю глубочайшие соболезнования родным и близким погибшего Сергея Захарова. Я в который раз прошу прощения. Я искренне раскаиваюсь в совершенном мною беззаконии. С самого начала я признавал вину, сотрудничал со следствием и пытался делать все, что от меня зависит. Но это пока в дело не влез Эльман, который как-то меня убедил в другом, что там доказательств никаких нет… Эта трагедия разделила мою жизнь на две части. В первой части, в прошлой я был артистом, беззаботным человеком, с ветерком, но работящий — работал я много. В новой жизни я плохо сплю и все время думаю о Сергее Захарове. Я вряд ли когда-нибудь еще сяду за руль. Также я прекращаю свои отношения с алкоголем… Я прошу уважаемый суд все же назначить мне наказание, не связанное с лишением свободы, чтобы я смог работать и тогда реально помогать всем потерпевшим. Также я хотел поставить памятник Сергею Захарову, если родные не будут против».

Крестный отец

— Ну, конечно, я был Мише больше другом, чем крестным, — говорит заслуженный артист Российской Федерации Василий Мищенко, показавшись на экране телефона. По возрасту он входит в категорию риска, поэтому мы говорим через видеосвязь. — Но на Афон вместе ездили. С Мишей мы сейчас переписываемся, он — из СИЗО, — он подавляет тяжелый вздох, поправляет очки. — А дальше — как сложится. Если его дальше отправят в колонию… и это судилище унизительное… Я не говорю, что он не виноват, но он первый в России получил по этой статье по полной программе.

— Почему вы назвали судилище унизительным?

— А вы сами не видите? Если страна с июля больше ни о чем другом не говорила. О президенте забыли. Что происходит в стране, забыли. Только говорили о Ефремове. Других дел больше нет?

— А Михаил сам считает это судилище унизительным?

— Ну а как? Только молишься, чтобы его сердечко выдержало это глумление и издевательство. Я не говорю, что он не провинился. Но давайте по-человечески. Почему ведущие ток-шоу так глумятся? Почему так оскорбительно называют его «актеришкой»? Кто им дал право? Свидетель еще не успевает выйти из зала суда, а в ток-шоу уже вся информация слита. Должен быть закон: пока идет следствие, не обсуждайте всю информацию. Судья стала заложником всей этой ситуации, у нее выхода не было. Я не говорю, что случившееся с Сергеем Захаровым не трагедия. Трагедия. Но зачем же сравнивать Мишу с этим профессором, который расчленил девушку? Вы ему тоже даете восемь лет? Да? По-вашему, это равнозначно?

— Что вы написали Михаилу сразу после того, как его забрали в СИЗО?

— Ну а что я мог сказать? Как с сыном с ним пообщался. Конечно, искал слова, которые его бы не ранили. «Ты держись. — Он отстраняется от экрана, снова поправляет очки, как будто, если их переместить, то я не замечу слез за стеклами. — Ты терпи… Все пройдет». Ничего, ничего… Ничего, сынок, земля круглая. Но ты молодец, молодец. Держишься… Я ему пишу сейчас: «Ты мне вот тут посоветуй, по творчеству». Чтобы он не зацикливался на своих мыслях. А то так с ума сойти можно. Ему с этим засыпать, спать и просыпаться, со сжатыми кулаками.

— То есть именно сейчас вы и стали для него настоящим крестным?

— Ну конечно. Потому что я знаю: моя помощь ему нужна и мое слово для него важно. Ну а как же… При всем при том… Как бы ни обзывали его, все равно он будет для меня тем, кем… — его глаза снова закрывают слезы.

— Я вижу, что я вас мучаю…

— Ну а что делать? Это жизнь. Если бы от меня зависело отмотать пленку назад… Я уже иногда думал: взять бы на себя часть его срока. Набралось бы среди нас из его близкого окружения человек восемь тех, кто по году бы за него отсидел.

— Вы действительно готовы были бы отсидеть за Михаила?

— А почему нет?

— В тюрьме вас могут обидеть.

— Ничего страшного. И там люди есть, поверьте. Не все убийцы там сидят. Там много таких же бедолаг, как и Миша.

— Какое чувство вами руководит?

— Но он же мой ребенок. А за своего ребенка ты пойдешь на Голгофу. Этого словами не объяснить. Это сердцем все… Так горестно… Я не пошел на вынесение приговора, потому что я знал, понимал, что я человек вспыльчивый, не смогу я находиться среди этой шелупони, среди этого воронья и не затеять драку. Я не хотел, чтобы Мише это повредило.

— Василий Константинович, я разговаривала с друзьями Михаила, и одни из них говорят, что он испугался во время процесса, другие — что разозлился. Что он чувствовал, по-вашему?

— Я думаю, что он не то что разозлился… Понимаете, это просто пелена, которая спала с его глаз. Она спадает, и то, что ты видел всю жизнь белым, оказывается черным для тебя. В его душе в это время происходило много переворотов, связанных с теми людьми, которые почему-то были рядом с ним. Я многих повыбрасывал из фейсбука, как только они стали его хаять. Они готовы были его казнить. Они хотели, чтобы его казнили. А это была всего лишь зависть, которая копилась в них всю жизнь. И вот я думаю, что он просто все это увидел и разочаровался. Но он тоже не вчера родился. Он знал, что так в жизни бывает. Просто в этом убедился. Ведь всего семь минут прошло от того момента, как он вышел из бара и сел в машину, и до того момента, как жизнь его навсегда поменялась. И теперь я говорю этому воронью: «Ребята-а-а, неужели вы Бога не боитесь? Завтра же с вами это случится. И мне интересно в этот момент будет посмотреть на то, как вы запоете и как вы будете цепляться за жизнь». Господь ведь мог и его жизнь забрать. Но не забрал. Для чего? А я думаю, там переоценка в нем очень сильная произойдет. В «Современнике» от него отреклись. Они боятся. Чтобы руководство в них не заподозрило чего-то такого… чтобы их не уволили. Сейчас они там будут жить своей жизнью. Пусть. Но придет момент, поверьте, и Миша вернется. И он возглавит этот театр, и так будет по закону и по справедливости. И тогда вернемся в театр и мы.

— А вы покинули его?

— Ну конечно… Мне с ними не по пути.

— А почему вы не смогли?

— Зачем? У меня тоже есть своя жизненная позиция. Лучше быть жертвой, чем палачом. При всем при том… при всем при том…

— Тогда Михаилу тоже должно быть тяжело. Он в случившемся с Захаровым не жертва.

— Он тоже жертва. Мучиться он будет всю жизнь. Все-таки человек умер. А он не из тех, кто может такое стереть из памяти. Даже если бы он не получил наказания, с того момента, как Захаров погиб, у него все было бы и в жизни по-другому, и в работе. Ведь это не игра, это жизнь. И в этой жизни жертвой легче быть, чем палачом.

Скользкая дружба

— Мы не даем комментариев по этой скользкой теме, — говорит женский голос в трубке. На том конце — приемная Московского театра «Современник». — Вот если бы была жива Галина Борисовна, она могла бы дать вам комментарий о Ефремове. А сейчас у нас руководитель — Рыжаков. Он Михаила не знал и не может ничего сказать об этом.

— А я слышала, что Ефремов очень переживал из-за назначения художественным руководителем Рыжакова. Ему не понравилось то, что из кабинета Волчек была вынесена ее мебель.

— Кто вам это сказал? Вот и общайтесь с теми, кто вам это сказал.

— Я уже пообщалась. А теперь хотела бы пообщаться с друзьями Михаила Ефремова из «Современника».

— Из «Современника»? — удивляется женский голос. — А он здесь был на договоре. Он не был в труппе. Приезжал по договору, гримировался, выступал и уезжал. А чтобы дружить тут с кем-то… Знаете ли, дружба — понятие такое…