Слушайте, вы, мужчины, какие-то слезливые романтики. Ваша романтичность – в рационализации. Вы стремитесь запихнуть мир в рамки разумного. А он стихиен. Жизнь – это буря, гроза, шторм. Забыть не могу, как режиссер моего первого значительного фильма «Адвокат дьявола» Тейлор Хэкфорд устроил мне штук 15 проб, я на них весь фильм уже сыграла, а он говорит: «Ну не верю я! Разве вам мужчина может изменить?»
И вот это типично мужское: вы считаете, что изменяют только некрасивым, злым, нехорошим людям. А добрым красавицам и красавцам – ни-ни. Будто у измены, у расставания непременно есть причина, которую можно рационально оформить в словах.
Psychologies: Тут трудно удержаться и не спросить о ваших мужчинах. После девяти лет отношений со Стюартом Таунсендом вы расстались. Серьезный роман с Шоном Пенном тоже закончен...
Люди расходятся, вы же знали?
Но не может же быть, чтобы у расставаний при таких серьезных отношениях не было конкретных причин!
А по-моему, за расставаниями чаще стоят смутные ощущения, предчувствие конца связи, осознание неминуемости нового этапа жизни. И все это смутное, неясное – оно и есть конкретное. Да, мы девять лет прожили со Стюартом. А потом поехали в Мексику на месяц, и там… Понимаете, там, когда мы не расставались ни на час, обоим вдруг стало ясно, что мы уже не пара, не влюбленные, не супруги. Мы как брат и сестра. И теперь каждому надо идти своим путем. Так мы и разошлись, родственниками.
С Шоном все вышло иначе. Когда мы встретились, я чувствовала себя по-настоящему счастливой, у меня уже был Джексон, с определенного момента сын стал демонстрировать, что он личность, и эта личность – самостоятельная, ответственная – мне очень понравилась. И, кажется, Шон поэтому и полюбил меня – я была счастлива и спокойна, и он ощутил то же самое.
Мы не заполняли собой «дыры» друг в друге, наоборот – соединились две… полноты, две гармонии. То есть мы же были знакомы и даже дружили в общей компании уже лет двадцать, а вот встретились на новом этапе жизни и соединились.
Шон подружился с Джексоном и поддерживал меня в решении взять еще одного ребенка – я тогда удочеряла Огуст. Но никогда не подразумевалось, что он усыновит моих детей. Каждый из нас признавал границы судьбы другого. И нет ничего драматичного в том, что мы расстались. Просто судьбы разъединились.
Вы ведь всегда сторонились брака…
Никогда не видела в нем смысла для себя. Когда была со Стюартом, считала его мужем, а он меня – женой. Я всегда чувствовала, что брак создан для развода – ну, чтоб имущество делить юридически грамотно. А я никогда не собиралась судиться с теми, кого любила.
Последний раз, когда я ходила на свидания… да, 20 лет назад. Так вот, тогда действовала такая логика: ты неудачник, у тебя перепады настроения, но я прощу все это, потому что ты такой все-таки милый. А еще: ты обращаешься со мной резко, грубо, но, может быть, все изменится лет через пять, когда у нас будут общие дети. Вот этого ничего больше нет. Партнеры равны, брак сам по себе ничего не скрепляет, и в моей жизни появились люди, которые действительно меня любят. Это меня и изменило.
Есть такой психологический штамп, что тот, кто не видел положительного образца семьи в детстве, часто оказывается неспособен создать собственный брак…
И этот штамп, конечно, распространяется на меня, я понимаю. Я выросла в самом неблагополучном браке из возможных – мать в результате, защищаясь, убила моего отца. Не отрицаю, что это травма. Но понимаете, я выросла в такой любви…
Мама – мой самый лучший друг. Как только появилась возможность, я перевезла ее из ЮАР в Лос-Анджелес, мы жили в соседних домах, а теперь и вовсе вместе. Мы ходим на йогу, готовим, она круглосуточная бабушка, потому что я не всегда могу быть круглосуточной мамой. Она тащила на себе третью по масштабу компанию по строительству дорог у нас в Южной Африке, при этом всегда потрясающе выглядела, ее ничто не могло сломить.
Я видела перед собой образец женской силы, мама и сейчас такая. Эта травма и ее сила, конечно, оказали на меня влияние, когда я росла. Но еще больше на меня повлияла сама Африка. Моя страна. Американцы до сих пор говорят, что я в Америке ничего не смыслю. И отчасти это правда – я слишком африканка, до сих пор.
Я росла при апартеиде, в условиях очевидной несправедливости, в обстоятельствах, когда гнев, ярость будто висели в воздухе. Я повзрослела, когда с апартеидом было покончено и перспективы белого меньшинства виделись далеко не радужными… Это тоже травма. Я уехала из страны, будущее которой казалось трагическим. Многие считали, что его вообще нет.
Я все время возвращаюсь туда, хотя меня там уже не все считают своей. В их глазах я изменила Южной Африке. Но я возвращаюсь – с программой борьбы с насилием против женщин, с большим проектом против распространения ВИЧ… Я еду на родину не доказывать, что я там своя. Я делаю это, потому что своя. Наверное, все это тоже влияет на мое понимание и ощущение семьи. Родина – это же увеличенная семья. А у меня с родиной сложные отношения.
Извините за бестактность… Но не сказалось ли в самом факте усыновления желание создать семью, не прибегая к партнерству с мужчиной? Ведь Джексона вы усыновили через некоторое время после расставания с Таунсендом…
Смешной вопрос. Правда смешной. Когда я уже совершенно решилась на усыновление, мама показала письмо, которое я написала ей в восемь лет. Я рассказывала, что за подарок хочу получить к Рождеству, – чтобы мы поехали в приют и взяли сестру или брата. Не знаю, откуда это во мне взялось. Может быть, из воздуха Южной Африки – в начале 1980-х там было столько сирот! Люди отчаивались и бросали детей.
Но, так или иначе, во мне это сохранилось. Я всегда хотела усыновить кого-то. Даже когда мы жили со Стюартом, эта идея была не запасным, а главным аэродромом. Но мы по-разному смотрели на нее, поэтому Джексон появился уже когда мы не были вместе. Знаете, мне почему-то всегда казалось: если тебе есть о ком заботиться, ты не пропадешь.
Когда я приехала из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, чувствовала себя совершенно потерянной. Моя карьера балерины была похоронена из-за травмы колена, а балету я была предана совершенно и безоговорочно, просто не видела ничего кроме него.
Есть три вещи на свете, которые воспитывают характер, – спорт, балет и музыка. В них все устроено просто и безальтернативно: работай и сможешь то, чего не мог вчера. В них есть явный стимул, достигаемый усилием, волей, сосредоточенностью. А тут я оказалась будто у подножия отвесной скалы. И было непонятно, какого рода усилием можно ее преодолеть. Но я в Лос-Анджелесе и не понимаю, что делать: опять быть моделью? Тоска.
Стать актрисой – единственный выход. Пытаюсь записаться на прослушивания, найти актерские курсы. Снимаю лофт на двоих с подругой. Не знаю, что со мной будет завтра, через неделю, и в этом есть что-то завораживающее и страшное одновременно. Но я иду по улице и вижу вывеску – «Щенки». Захожу, беру собаку и несу в наш лофт. Подруга моя: «Чарли, ты больная? Как можно взвалить на себя такую ответственность, когда ты не знаешь, где сама-то будешь на следующей неделе?»
А я не брала на себя ответственность, просто мое тело зашло в дом с вывеской «Щенки» и выбрало одного. А скоро еще и второго – метиса кокер-спаниеля. И вот эти два моих песика стали знаком того, что я остаюсь в Лос-Анджелесе, никуда оттуда не поеду. Решение было уже принято, хотя сама я еще и не отдавала себе в этом отчета.
То же и с усыновлением – я стала увереннее и сосредоточеннее, когда у меня появился Джексон. Будто со мной уже не может случиться ничего фатального – зависимость от моих детей хранит меня. Но это, конечно, только чувство. Тут нет ничего рационального.
Вы та редкая женщина, которой не пришлось готовить себя к материнству. Ответственность вас действительно не пугала?
Да ведь я только тогда и почувствовала себя счастливой! Ощутила, что я наконец делаю нечто исключительно важное, сущностное, если хотите. Просто если взять годы после моего переезда в Лос-Анджелес… Будто мне постоянно нужно было спешить, бежать, успеть. Будто я завтра умру, не доделав массу дел.
А потом я стала мамой. И оказалось, что мне нравится этот материнский быт, обыденность, неспешность, которой я раньше и представить себе не могла, – менять подгузники, вынимать мюсли из кудряшек, читать сказки, искать завалившегося за ванну резинового дракончика… Самого нужного на свете! И вот это – истина в последней инстанции.
Ангелы Чарли
1991 год. Герда, мать Шарлиз, сопровождала ее, 16-летнюю, в Милан, где девушка выиграла в конкурсе моделей годовой контракт. Когда он истек, Шарлиз настояла на том, чтобы продолжить учиться классическому балету, которым занималась с трех лет, и поступила в Joffrey Ballet School в Нью-Йорке. Однако колени не выдержали нагрузок, и она провела зиму в глубокой депрессии. Герда приехала из ЮАР и поставила дочь перед фактом: «Чарли, или ты поймешь, чем тебе заниматься, или вернешься домой, ныть можно и в Африке». Шарлиз решила перебраться в Лос-Анджелес, и Герда купила ей билет. В один конец.
1994 год. Актерский агент Джон Кросби заметил Терон в банке, где она устроила скандал, потому что клерк отказался обналичить чек, присланный актрисе матерью из ЮАР. Кросби ввел Терон в кинобизнес. Но скоро Терон рассталась с ним, потому что он предлагал лишь роли для бывших моделей. «А мне хотелось рассказывать важные и поучительные истории», – признается Шарлиз.
2003 год. Эйлин Вурнос, серийная убийца мужчин, психопатка и проститутка, – самая значительная роль Терон. Для съемок в «Монстре» актриса кардинально изменила внешность. Но и не только – всю свою психофизику, потому что считала этот фильм именно «важной и поучительной историей». Критики назвали эту роль одной из лучших в истории американского кино, с чем согласилась и Киноакадемия, присудившая Терон «Оскар».
0
119.00
